Тевье-молочник - Страница 36

К оглавлению

– Слышь ты, умница моя, – говорю я своей кляче, – а ну-ка постой тут малость, я тебе пожевать дам.

И останавливаю Эфраима, здороваюсь с ним и завожу разговор издалека:

– Что слыхать насчет заработков?

– Скверно! – отвечает он со вздохом.

– А в чем дело?

– Делать, – говорит, – нечего!

– Совсем?

– Совсем!

– Что за причина? – спрашиваю.

– Причина, – говорит он, – в том, что браки нынче дома не заключаются.

– Где же, – спрашиваю, – они нынче заключаются?

– Где-то там, за границей…

– А как же быть, – говорю, – такому человеку, как я, у которого и дедушкина бабушка там не бывала?

– Для вас, – отвечает он и протягивает мне табакерку, – для вас, реб Тевье, у меня имеется товарец здесь, на месте…

– А именно?

– Вдова, – отвечает он, – без детей, полтораста рублей приданого, служила кухаркой в лучших домах…

Гляжу я на него и спрашиваю:

– Реб Эфраим, вы кому это сватаете?

– Кому же, – говорит, – как не вам?

– Тьфу, пропасть! Сдурели вы, что ли? – отвечаю я, угощаю лошаденку кнутом и хочу ехать дальше.

Тогда Эфраим говорит:

– Извините меня, реб Тевье, если я вас обидел. Скажите, а кого же вы имели в виду?

– Кого же, – говорю, – иметь мне в виду, как не мою младшую?

Тут он даже подпрыгнул и хлопнул себя по лбу:

– Погодите-ка! Вот хорошо, что напомнили мне, реб Тевье, дай вам бог долгие годы!

– Аминь! – отвечаю. – Желаю и вам до пришествия мессии дожить. Но с чего это на вас такая радость напала?

– Хорошо! – восклицает он. – Замечательно! Лучше некуда!

– Да в чем же дело?

– У меня, – говорит, – для вашей младшенькой есть на примете нечто исключительное, счастье, главный выигрыш, богач, денежный мешок, миллионщик, Бродский. Сам он подрядчик и звать его Педоцур!

– Педоцур? – говорю я, – знакомое имя, из Пятикнижия…

– Да что там Пятикнижие? Причем тут Пятикнижие? Он подрядчик, этот Педоцур, он дома строит, мосты, побывал во время войны в Японии, привез кучу денег, разъезжает на огненных конях, в каретах с лакеями у дверей, с собственной банькой у себя в доме, с мебелью из Парижа, с брильянтовым перстнем на пальце, совсем еще не старый, холостой, настоящий холостяк, прима! И ищет он красивую девушку, кто бы она ни была, раздетую, разутую, лишь бы красавица!..

– Тпр-ру! – говорю я. – Если вы так скакать будете без передышки, то мы с вами, реб Эфраим, заедем невесть куда. Если не ошибаюсь, вы уже как-то сватали того же самого жениха моей старшей дочери Годл.

Услыхав это, мой сват как схватится за бока да как захохочет! Я думал, с ним удар случится…

– Эге! – говорит. – Вспомнили тоже, как моя бабка впервые рожала… Тот до войны еще обанкротился и в Америку удрал!

– Царство ему небесное! – отвечаю. – Может быть, и этот туда же удерет?

Тут мой сват прямо из себя вышел:

– Да что вы говорите, реб Тевье! Тот был пустельга, шарлатан, мот, а этот – подрядчик со времени войны, ведет большие дела, имеет свою контору, служащих и… и… и…

Словом, так разгорячился мой Эфраим, что даже стащил меня с телеги, ухватил за лацканы да так меня стал трясти, что подошел городовой и хотел нас обоих отправить в часть. К счастью, я вспомнил, что в писании сказано: «С чужого бери», – с полицией надо уметь ладить…

Короче, что тут долго рассказывать? Этот Педоцур стал-таки женихом моей младшей дочери Бейлки, и «недолго тянулись дни», то есть я хочу сказать, что прошло все-таки довольно много времени, пока мы их обвенчали. Почему прошло много времени? Потому что она, Бейлка то есть, не хотела за него выходить, как человек помирать не хочет. Чем больше этот Педоцур приставал к ней с подарками, с золотыми часиками да с брильянтовыми колечками, тем противнее он ей становился. Мне, знаете ли, пальца в рот не клади. Я отлично видел это по ее лицу, видел и слезы, которые она тайком проливала. Подумал я однажды и говорю ей эдак между прочим:

– Слушай-ка, Бейлка, боюсь, что твой Педоцур мил и люб тебе так же, как и мне…

А она вся зарделась и отвечает:

– Кто тебе сказал?

– А чего ты плачешь ночи напролет?

– Разве я плачу?

– Нет, – говорю, – не плачешь, а всхлипываешь. Думаешь, если уткнулась головой в подушку, то спрятала от меня слезы? Думаешь, отец твой мальчик или мозги у него высохли и он не понимает, что ты это ради старика отца делаешь? Ты отцу покойную старость обеспечить хочешь, чтобы ему было, где голову приклонить, чтобы ему, упаси бог, побираться не пришлось? Если ты так думаешь, то ты, – говорю, – очень глупа, голубушка! Есть у нас великий бог, а Тевье не приживальщик, чтобы жить на чужих хлебах из милости. А деньги – чепуха, как в писании сказано. Возьми, к примеру, твою сестру Годл. Как она бедствует! А посмотри-ка, что она пишет бог весть из каких далеких краев и как она счастлива там, где-то на краю света, со своим беднягой Перчиком!..

А ну-ка, будьте умником, отгадайте, что ответила на это Бейлка?

– С Годл, – говорит она, – ты меня не равняй. Годл выросла в такое время, когда мир ходуном ходил, чуть было не перевернулся. Тогда думали обо всем мире, а о себе забывали. А сейчас, когда мир спокойно на месте стоит, каждый думает о себе, а о мире забыли…

Так отвечает мне Бейлка, и подите разгадайте, что она под этим разумеет.

– Ну? Что вы скажете о дочерях Тевье? Видели бы вы ее под венцом – принцесса! Я глядел на нее, любовался и думал: «Вот это Бейлка, дочь Тевье? Где она научилась так стоять, так ходить, так держать голову, так одеваться, чтобы все на ней было как вылитое?» Однако долго любоваться мне не дали, потому что в тот же день, после венца, часов около шести вечера молодожены поднялись и курьерским поездом умчались, – шут их знает куда, в какую-то «Наталию» на воды, как принято у богачей, а вернулись уже зимой и тут же прислали за мной, чтобы я во что бы то ни стало немедленно приехал в Егупец. Я подумал: это неспроста. В чем дело? Если бы им просто хотелось, чтобы я приехал, они бы так и наказали: приезжай, мол, и дело с концом. К чему же еще «во что бы то ни стало» и «немедленно»? Значит, здесь что-то кроется! Спрашивается, что же это может быть? И полезли в голову всякие мысли и предположения – и хорошие и дурные. Может быть, молодожены уже успели рассориться, как две кошки, и дело идет к разводу? Но тут же я возражаю себе: «Ты глуп, Тевье! Почему ты должен все истолковывать к худшему? Откуда ты знаешь, для чего тебя зовут? Может быть, они соскучились и хотят тебя видеть? А может быть, Бейлке вообще захотелось, чтобы отец был возле нее? А вдруг этот Педоцур решил принять тебя на службу, взять к себе в дело и сделать своим управляющим? Так или иначе, – ехать надо». И вот сажусь – «и направился в Харран» – и еду в Егупец. В дороге разыгралась у меня фантазия, и представляется мне, что я оставил деревню, продал корову, конягу с тележкой, со всем барахлом и переехал на жительство в город. Сделался у моего Педоцура сначала доверенным лицом, потом кассиром, а дальше стал управлять всеми его подрядами и, наконец, вошел в дело полноправным компаньоном, – все у нас пополам, и я, как и он, разъезжаю на паре огненных коней – один буланый, другой гнедой, – и сам себе удивляюсь: «Что сие и к чему сие?» – куда мне, такому маленькому человеку, вести такие крупные дела? На что мне весь этот тарарам, весь этот базар и вечная суета? К чему мне, как скажете вы, «восседать с вельможами», толкаться среди миллионщиков? Оставьте меня, мне хочется покойной старости, хочется иной раз в священную книгу заглянуть, главу из псалмов прочитать, – ведь надо же и о душе когда-нибудь подумать, не так ли? Как царь Соломон говорит: человек – что скотина: забывает, что сколько бы он ни жил, а смерти не миновать…